Зависимое возникновение с точки зрения умственного обозначения

Другие языки

Обусловленное «я» как то, что обозначено на основе пяти совокупностей: повторение

Мы говорили о пустотности – о шуньяте. И мы разобрались в том, что пустотность – это нечто, что познаётся посредством устранения некоего объекта отрицания; то есть мы знаем пустотность, мы постигаем пустотность через устранение чего-то. И более конкретно, тем объектом отрицания, который мы устраняем, и в целом мы постигаем пустотность, являются всевозможные невозможные способы существования, применимые, или находимые нами, или проецируемые нами на что бы то ни было: на нас самих, на других живых существ, на неодушевлённые предметы и явления вокруг нас. Мы начали рассматривать то, чем являемся мы сами, то есть то, что такое личность, персона, или человек. И поговорили о пустотности: от невозможных способов бытия до лишённости невозможных способов бытия. Затем мы поговорили о том, каким образом «я», или моя персона, «я» как личность, связан с теми пятью психофизическими совокупностями, известными как скандхи, или с их потоком. Также необходимо помнить о том, что, приступая к изучению или пытаясь постичь пустотность, мы начинаем с попыток постичь, понять пустотность, или бессамостность индивида, бессамостность меня, или личности. Несколько легче познать бессамостность индивида, нежели бессамостность внешних предметов и явлений, хотя, как мы уже вчера тоже говорили, упоминали это, пустотность, или отсутствие невозможного способа бытия, в личности или во внешних предметах и явлениях по сути одна и та же.

Итак, мы рассмотрели, как существует это относительное, или это условное «я», которое функционирует. Мы выявили, что оно является тем обозначением, или тем ярлыком, которое наше сознание навешивает, или применяет к, по отношению к потоку пяти психофизических совокупностей, или скандх. И мы рассмотрели этот вопрос несколько глубже, несколько более детально, по каждой скандхе. Глядя на наш опыт, на наши переживания и ощущения жизни, мы исследуем, что происходит с нами в каждый отдельно взятый момент. Итак, в каждый отдельно взятый момент, конкретный момент нашего бытия мы настроены на какой-то один «канал», или «программу» сознания, а именно мы более в слухе, мы более в зрении, мы более в тактильном ощущении или иных. Мы окружены различными сенсорными объектами, то есть объектами, которые познаются в ощущении нашими органами чувств: визуальными, аудио, тактильными, обонятельными и так далее, прочими объектами. Если мы будем говорить в терминах визуального, или зрительного, сознания, во всей этой массе видимых форм, цветов, оттенков и очертаний, в каждый момент нашего бытия присутствует некое распознавание, или различение, как мы называли его вчера, – различение. Мы отличаем одно от другого, у нас всё это не сливается, а мы выделяем отдельные элементы. И затем идёт собственно переживание, или тот опыт, который мы обретаем, входя в контакт с этой внешней реальностью, которую мы видим, воспринимаем и различаем, а именно тот спектр переживаний такого элементарного уровня, который простирается от полюса «счастливо», «радостно», «блаженно» и до полюса «несчастье», «боль», «неприятность».

Тот фактор, который определяет, какое именно переживание мы испытываем в тот или иной момент нашего бытия, а именно от полюса «несчастье» до полюса «счастье», этот фактор – это карма, то, что именуется кармой. А именно можно описать карму как некую положительную энергию от наших благих деяний прошлого или негативную, отрицательную энергию, неблагую энергию от каких-то дурных деяний, от злодеяний, совершённых нами же в прошлом. То есть спектр или та позиция в этом спектре, которую мы переживаем в тот или иной момент, определяется кармой. Ситуация может быть такой, что двум разным людям дали одно и то же блюдо: одному оно нравится, он его любит; другому оно не нравится, он его ненавидит. Употребляя в пищу одно и то же блюдо, один получает удовольствие и счастлив, другой страдает, и морщится, и испытывает отвращение. Карма – одно и то же «блюдо», разные вкусы, разные видения. И здесь выходит на передний план разница, которую необходимо проводить между нашим умом, или нами, и нашим восприятием и компьютером, получающим различную информацию из внешних источников. Получая информацию, компьютер не испытывает никаких переживаний по поводу этой информации: плохая она, хорошая или нейтральная. Мы же, получая какие-то импульсы, сигналы, информацию, судим её и переживаем её соответствующим образом, – какие-то внешние импульсы. Хотя мы можем подумать, что компьютер переживает, или компьютер рассержен на нас, или разгневан, когда он стирает, или удаляет, какую-то нужную нам информацию.

И также мы говорили о последней совокупности – о той последней коробке, том коробе, куда свалено всё остальное, что не является первыми четырьмя скандхами: там находятся все наши чувства, эмоции, там находится сон, сонливость, там находится интерес, сосредоточение и так далее, и тому подобное. Итак, эта самскара-скандха, или скандха «прочих влияющих», она включает в себя и то, что мы привыкли именовать «собой», или «я», «мной». Мы попадаем туда же. То есть пять совокупностей, они покрывают все явления, и «я», явление «я», находится именно в этой пятой группе. «Я» – это то обозначение, которое может быть присвоено, сделано, или дано, любому моменту течения, потока этих совокупностей. И в каком-то смысле это способ обозначения целого, или всего. Примерно так, как мы обозначаем некоторую последовательность кадров и развитие каких-то сюжетных линий в фильмах. Говоря «фильм», мы понимаем, что он состоит из отдельных кадров, либо множества отдельных кадров, сцен, событий и так далее, но, тем не менее, мы даём всему этому одно общее название – «фильм» как единое целое.

Итак, это вкратце то, что мы рассмотрели вчера, о чём мы говорили с вами вчера. Говоря об этом «я», мы называли его условным или относительным «я», функционирующим, существующим «я», «я», которое является обозначением, или ярлыком, навешенным на любой момент функционирования, тока наших пяти совокупностей. Это «я» существует. Оправдано утверждать, что оно относительно, условно существует. Что мы отрицаем, или что мы стремимся отбросить, – это невозможные способы существования этого «я»: не то, что такое «я», как мы его описали только что, существует.

Умственная классификация с помощью концепций и наименование с помощью слов

Итак, «я», или персона, или личность, не есть лишь слово, не есть лишь термин, ментальное обозначение. Когда мы говорим о ментальном обозначении, или обозначении умом, мы подразумеваем три компонента этого. В первую очередь мы говорим об основе для обозначения. Вы помните, вчера, когда мы рассматривали пример с апельсином, существования апельсина, мы говорили об оранжевом шаре с определённым вкусом, запахом, консистенцией и тому подобным. Слово, или термин, «апельсин» – это лишь слово, или термин, «апельсин». Это не есть сам апельсин, естественно. Итак, мы имеем основу для обозначения, затем собственно обозначение: слово, или термин, – это тот ярлык, который навешивается на основу для обозначения. Итак, основа, ярлык «апельсин». И затем то, что подразумевает ярлык. И это собственно апельсин. Это то, к чему термин относится. К чему относится термин «апельсин»? К собственно апельсину. На что он ссылается? Это смысл слова «апельсин». Итак, вы понимаете, о чём я говорю? Существует апельсин: апельсин не есть оранжевый шар, апельсин не есть его запах, апельсин не есть его вкус, апельсин не есть слово «апельсин». Слово «апельсин» – это просто совокупность каких-то звуков. Но осмысленную совокупность этих звуков мы, тем не менее, используем по общему согласию, конвенционально, для обозначения вещи, – пахнущей, на вкус и с виду похожей на апельсин, – апельсина. То есть мы вправе обозначать этой комбинацией звуков условный, или относительный, феномен, явление, – апельсин. Апельсин – это не основа для обозначения, апельсин – это не термин. Некая иллюзия, что-то подобное иллюзии, где-то посередине. Это и не термин, это и не основа. Но апельсины существуют, не так ли.

Итак, существует основа для обозначения и личности – это поток, или любой момент тока, этих пяти психофизических совокупностей. Существуют различные переживания, восприятия, – всё то, что составляет моё существо, основа для обозначения. Затем есть имя, данное мне в этой жизни: термин, или ярлык, «Алекс». Я не есть этот звук, совокупность звуков, я не есть ярлык, но, тем не менее, я как личность условно, или относительно, существую. Персона, или личность, – это то, что подразумевает имя применительно к соответствующей, или к подходящей, основе для обозначения, к току этих моментов.

И то же самое происходит, когда мы отправляемся в кинотеатр для просмотра фильма. В каждый отдельный момент всё, что мы видим, – это лишь один кадр фильма, одну конкретную статичную картину, которая сменяет другую. Мы не видим всего фильма в каждый отдельный момент. В то же самое время, когда мы просмотрели этот фильм, кто-то спрашивает нас: «Видел ли ты фильм "Звёздные войны"?» Ты говоришь: «Да, я видел фильм "Звёздные войны"». Я не видел слово «звёздные войны». Фильм не есть слово, или термин, или ярлык «звёздные войны», или «фильм "Звёздные войны"», и это не есть каждый отдельный кадр. Это нечто другое – какая-то совокупность, то, что стоит за обозначением «фильм "Звёздные войны"», сделанная на основе тока моментов, его моментов, его кадров.

Ключевой вопрос постижения пустотности – эта разница, умение отличать, различия между валидной, верной, основой для обозначения и тем, чем объект является на самом деле. Если бы апельсин являлся лишь оранжевой сферой, оранжевым шаром, то запах апельсина уже не мог бы являться апельсином. Но если бы и запах апельсина, и его вкус, и его консистенция, являлись бы тоже апельсином, тогда мы имели бы дело уже с тремя, четырьмя апельсинами и так далее, то есть множеством апельсинов. Мы говорим об условном, об относительном объекте «апельсин». Когда кто-то спрашивает нас: «Не хотите съесть апельсин?» – мы не думаем о поглощении оранжевого шара, мы думаем о поглощении фрукта – апельсина. Ведь это всё в конвенциях этого мира, это всё очевидно для всех. Вот в чём дело. Оранжевая сфера, оранжевый шар со вкусом, запахом и так далее является достойной, или подходящей, основой для обозначения апельсина как условного явления, с которым все мы согласимся. Мы используем разные лейблы, разные ярлыки для обозначения: «апельсин» в русском, «orange» в английском. Но мы говорим всегда об одном и том же, и мы понимаем друг друга, о чём идёт речь. Итак, есть ярлык, есть основа для обозначения, есть апельсин, стоящий за термином.

И кто такой я? Я – это моё тело? Является ли моё тело моей личностью? Но моё тело, когда я был ребёнком, оно было весьма и весьма отлично от моего тела, которым я обладаю сейчас, – тела пожилого человека. И, как вы знаете, каждые семь лет в нём не остаётся ни одной идентичной клетки, то есть все клетки умирают и сменяются, то есть там уже нет ни одной клетки из тех, что там были в детстве.

Достоверные обозначения

Вопрос, собственно, о границах конвенциональности. В принципе мы все знаем, что апельсин – это набор цвета, запаха и так далее, и так далее, но, в принципе, любой человек может представить себе синий апельсин, то есть апельсин, но вот синий или со вкусом мыла. И, тем не менее, это окажется апельсин, но вот просто такой уродливый. Таким образом, мы получаем, что вот этот третий фактор, он отличен: это получается некая самосущая, такая платоновская идея апельсина, которая может не совпадать с основой для наименования.

Нет, это не так. И опять это уводит нас в дискуссию собственно о том, что такое пустотность. Для того чтобы дать ответ на твой вопрос, нам придётся немножко запрыгнуть вперёд. И уж коли мы делаем это вкратце, давайте, может быть, попробуем это сделать. Итак, говоря о пустотности, что является тем фактором, позволяющим нам утверждать о существовании чего-то? «Утверждать о существовании» – это примерно то же, что и «доказывать что-то» (establish). Мы не говорим, что создаёт объект, что его порождает, что его утверждает, позиционирует. Пустотность свидетельствует о том, или говорит о том, подразумевает то, что со стороны постигаемого объекта, подразумеваемого объекта, нет ничего, что подразумевало бы его существование как данного объекта. Итак, в самом подразумеваемом объекте нет ничего, что свидетельствовало бы, что утверждало бы сам этот объект как познаваемую сущность, как вещь, которую можно знать (knowable item – познаваемую сущность). Верно, или доподлинно, познаваемый феномен.

Я не говорю о том, чтобы называть стол апельсином. Я говорю о верном познании, об объекте, который может быть верно познан. Говоря это, я оговариваюсь о невозможности неверного познания, я не говорю о неверном познании, например о наименовании этого стола, или о познании этого стола как апельсина. Я говорю о том познании, с которым согласятся окружающие, которое конвенционально, или относительно, обусловленно истинно.

Давайте проиллюстрируем на примере то, о чём я говорю. Подумайте о какой-то эмоции, о чувстве. Обыкновенно для примера я использую зависть или ревность, хотя это может быть любая из них. Итак, что такое зависть? Или давайте попроще пример рассмотрим для начала: цвет. Красный. Итак, думая о световом спектре, в самом световом спектре или в этой палитре цветов, которые мы находим в естественном цветовом спектре, мы не находим со стороны самой этой палитры, со стороны самого этого спектра никаких чётких, установленных кем-то или самой этой шкалой, разделителей, линий, которые бы говорили нам недвусмысленно, что здесь кончается оранжевый, здесь начинается красный, здесь начинается зелёный и так далее. Ничего такого со стороны этой шкалы не существует. Что утверждает те или иные цвета, как зелёный, желтый, красный, синий и так далее, – это лишь ментальные обозначения, это концепции и это вербализация, то есть термин, употребляемый по отношению к тем или иным цветам.

Примерно что происходило. Видимо, тысячи лет назад собралась какая-то группа людей, абстрактная группа людей, которая решила, что определённую волновую частоту светового спектра они будут называть каким-то на тот момент совершенно абстрактным, непрактичным понятием «красный». Её так назвали – и отныне пошла у них тенденция, что это называется красным. Вот так отныне и повелось.

И в этот момент также могла произойти какая-то другая встреча другой группы людей, не менее авторитетной, которая решила, исходя из своих вкусов и предпочтений, что границы красного несколько шире: залезаем здесь в оранжевый, здесь в какой-то иной цвет; и решили назвать это красным, но придав этому какое-то другое звучание, назвали это каким-то другим словом. И понятие красного у них было пошире, чем у первой группы. И даже дефиниция красного цвета, или то определение, которое даёт ему наука, также спорно и также было создано как конвенция в какой-то момент собравшейся группой людей, которые сказали, что «красный» означает от такой-то частоты до такой-то частоты. «Красный» существует не со стороны этого цвета, в ранге, а со стороны ума, который произвёл такое обозначение.

Но, в то же самое время – здесь включается тот оборот, который мы обсуждали вчера, – запятая, но, в то же самое время, этот стол красный. С этим все согласятся. Красный он? Итак, в миру мы согласимся, что это действительно красный стол. Мы согласимся с тем, что он красный, являясь верно познающими субъектами. Здесь может среди нас быть дальтоник, который с этим не согласится. Но это, что называется, его проблемы, а мы его оспорим, его точку зрения, являясь верно познающими субъектами. Итак, также нам следует поразмыслить и о том, как в мире воспринимаются различные вариации апельсина. Существует масса сортов апельсина, помимо различных гибридных форм, которые где-то между мандарином и апельсином, и так далее. Являются ли они апельсином? И где эта грань, где конвенция: «апельсин» – «не апельсин»? Задуматься о том, почему, глядя на совокупность этих оранжевых шаров, выложенных на фруктовом прилавке, почему мы не называем каждый из них как-то индивидуально, а для нас всё это – апельсины. И тогда уже встаёт вопрос категорий частного и общего, категорий обобщения и вычленения чего-то как отдельного апельсина в группе, состоящей из отдельных апельсинов..

И, поскольку это верно для цветов, то же самое верно и для апельсинов – и для фруктов. То же самое верно и для эмоций, которые также являются верно познаваемыми феноменами и явлениями. Какова она, эта ревность? Кто её определил? Каждый определяет её по-своему. Переживая то, что мы называем ревностью или завистью, все ли мы переживаем одно и то же или у нас у каждого совершенно индивидуальные наборы переживаний? И на самом деле на моём сайте, и в книгу вошла, которая здесь продаётся, есть статья о том, как работать с завистью или ревностью, и о том, как она понимается в разных культурах по-разному, разные наполнения. А вообще слова «зависть» и «ревность», между прочим, они уже добавляются в русском на одно слово jealousy. И это одна из самых популярных статей на самом деле на сайте.

И это действительно важно понять, что происходит в нашем уме, когда мы говорим: «О! Я сейчас так ревную. Я сейчас так завидую». Что происходит? Это какая-то совокупность отдельных моментов, переживаний, которые постоянно меняются, которые нестатичны, но мы обозначаем всё это термином «зависть» или «ревность». Что происходит? Я организую и каталогизирую свои чувства. Есть какая-то концепция, в моём уме есть какая-то концепция, я оперирую в терминах «зависти» или «ревности», которые мне привили, смысл которых мне объяснили с детства. Я знаю, что есть словарная статья в энциклопедии, которая говорит: «Зависть – это то-то, то-то и то-то». Я говорю: «О! Это то, что я сейчас чувствую: я сейчас завидую, я сейчас ревную». Вот что происходит. И на относительном уровне это действительно так. Потому что общество, в котором мы живём, оно действительно согласилось с таким значением термина «ревность» и это то, что есть. Он действительно относится к чему-то, за этим термином что-то стоит, и это действительно именуется, принято считать ревностью. Хотя это по сути всего лишь условность, которая принята в обществе. И относясь к ней как к некой концепции и к тому, что стоит за этой концепцией, или за этим термином, я могу выбрать из обширного инструментария какие-то техники, методы подавления, работая с этой эмоцией, применить их, достичь в этом успеха. И понимая, что в самой зависти, в самой этой эмоции, нет ничего, что говорило бы о том, что это действительно самосущая зависть, я могу с ней работать, я могу изменять ситуацию. Не существует какой-то тверди, какого-то камня, или скалы, которая бы покоилась в моём уме, или в моей душе, и именовалась бы «зависть», и ничего бы с ней нельзя было поделать.

Мне интересно, а как насчёт совсем маленьких детей. Пока никто не учил их, они вообще свободны от этого концептуального дифференцирования?

Итак, необходимо понять одну важную вещь, что, говоря о концепциях, говоря о ярлыках, мы не всегда подразумеваем, и совершенно с необходимостью не следует из этого, что им должен соответствовать некий вербализованный термин, некое слово. Итак, вещи существуют, обозначенные умом, независимо от того, активно обозначает ли их кто-то в своих ментальных обозначениях – этот процесс – или нет. Я чувствую что-то. Это неважно, могу ли я это распознать, идентифицировать и присвоить этому титул «зависть», термин «ревность». Я что-то чувствую. А если нас спрашивают: «А что ты чувствуешь? Что это?», – тогда необходимо будет задействовать ментальные обозначения. Но для того чтобы чувствовать, мне нет нужды обозначать это ментально. Ребёнок не знает слово «голод», но дети чувствуют голод и хотят есть.

Такой вопрос: правомерно ли сравнивать, например, познания красного цвета, цвета этого стола, и, скажем, зависти. Ведь мы можем сказать, что конечная точка познания цвета стола – это температура, длина волны. Мы будем называть это конвенционально красным, если длина волны такая же. И оспорить это невозможно, то есть всегда можно измерить и сказать объективно. А как, например, так же измерить эмоции?

Мы здесь говорим о принципе, об общих положениях, когнитивных, познания этого и как одно коррелирует с другим. Но, естественно, существуют разные уровни сложности, принципиально различные уровни дефиниций: более объективные и более субъективные. Для цвета дефиницией, опять же по согласию между людьми, была избрана какая-то единица меры, а именно длина волны. Для, например, какого-то другого явления это нечто записанное в словаре, с которым согласились все психологи или ещё кто-то, и сказали, что зависть – это то-то, то-то, а ревность – это то-то, то-то, то-то. То есть механизм общий здесь един, но дефиниции, определения, естественно, разные: одни более определяемые объективно, другие менее. Но так или иначе, это какие-то конвенции.

И даже в отношении такого, казалось бы, объективно познаваемого явления, как цвета, идентифицируемого, также в разных культурах существуют разные понятия и разные рамки понятий голубого, например, и зелёного. И проводились эксперименты в университете, где я обучался, когда людей просили обозначить тот или иной пограничный цвет. Кто-то называл его зелёным, кто-то называл его синим, а кто-то называл его третьим цветом, для чего в его языке имелся соответствующий термин. У тибетцев, кстати, тоже эта тема присутствует. Салатовым, синий называют салатовым.

Если в разных культурах, получается, разные дефиниции, скажем, относительно цвета, получается, что у двух групп, например китайцы или австралийцы, для каждой из них этот стол – для одних красный, для других тёмно-жёлтый. Получается, что каждая из этих групп имеет условно достоверное понимание этого момента. Тогда каким же образом возникает вот это «тем не менее»? Потому что для одних он функционирует как красный, а для других, тем не менее, он функционирует как жёлтый.

В чём проблема? Я беру этот предмет в свою руку, смотрю на него, оцениваю и обозначаю «часы». И многие из вас согласятся – здесь, в этой комнате, наверное, большинство, – что это часы, – если не все. И для вас, и для меня они действительно будут функционировать как часы, выполнять функцию часов. Ребёнок возьмёт в руки этот предмет и обозначит его как «игрушка», «бирюлька», и будет с ней играть. Дети другие вокруг согласятся с ним и также обозначат её игрушкой и будут играть в неё вместе. У них будет своя компания. Так что это? Игрушка или часы всё-таки? И этот объект утверждается как часы лишь посредством ментального, умственного обозначения, сделанного по отношению к основе для обозначения. В самом объекте не существует ничего, что свидетельствовало бы о существовании этого объекта в качестве часов, потому что иначе в этом объекте были бы и часы одновременно, и игрушка. Потому что они должны были бы свидетельствовать как минимум о двух вещах: о том, что это игрушка, о том, что это часы.

Поскольку утверждается он лишь ментальным обозначением: он может быть утверждён ментально как часы – и функционировать как часы, ментально обозначен как игрушка – и выступать игрушкой. Но если я думаю, что в самом этом объекте существует некая «часовость», то есть часы проецируются из объекта в объект, тогда мы должны разгневаться на ребёнка и сказать: «Глупое дитя, неразумное. Это не игрушка, это часы! Почему ты играешь с часами?» Для ребёнка совершенно нормально воспринимать это как игрушку и играть с ней. Если я не хочу, чтобы он это делал, или если есть риск, что он их повредит, тогда я просто заберу. Но злиться на это, переживать по этому поводу смысла нет. Для меня это часы, для ребёнка это игрушка. И то, и другое основано лишь на ментальном обозначении, или выполнено лишь посредством ментального обозначения, сделанного тем или иным субъектом познающим.

Можно сказать, что всё релятивно, все объекты релятивны?

Да, можно сказать, что всё релятивно, относительно. Смысл тот же.

Зависимое возникновение

Скажите, пожалуйста, эти понятия, в данном случае апельсин, это объект взаимозависимого происхождения. И нашим умом обозначен, мы назвали его «апельсин». Если бы мы его назвали «круглый шарик жёлтый», мы бы его так бы называли. Так же как и личность.

Прежде всего, когда мы используем термин «взаимозависимое происхождение», в него вкладывается порой очень и очень различный смысл. Зависимое порождение может, прежде всего, восприниматься порождение в зависимости от причин, или условий, и в этом ключе апельсин возник, завися от причин и условий, его породивших. И, безусловно, до того как мы получим собственно апельсин, должны наличествовать причины, его порождающие, а именно семя, почва, солнце, вода, удобрение и так далее.

Другое понимание зависимого порождения, или взаимозависимого происхождения, – это зависимость от составных частей. Взаимозависимое происхождение также понимается как зависимость от составных частей – происхождение через, в зависимости от составных частей. Это удобнее проиллюстрировать на случае автомобиля, когда автомобиль возникает из составления воедино, совмещения различных его составных частей. С апельсином это так не работает, потому что процесс возникновения апельсина в силу причин и условий совпадает и сочленение его: апельсин не собирается на конвейере посредством сочленения его мякоти, цедры, кожуры и прочего.

Но затем следует и глубочайшее понимание взаимозависимого происхождения: мы говорим о том, что вещи существуют, опираясь на, или благодаря их ментальному обозначению, или благодаря выполненному ментальному обозначению. Мы не говорим о том, что ментальное обозначение породило, или создало, их. Одной из ошибочных концепций, которую буддизм опровергает и которая характерна для индийской философской школы самкхья, является как раз подобное видение, видение всего вокруг нас, всей вселенной как некоего такого индифферентного, аморфного какого-то супа, бульона, полного всяческих возможностей. А сознание наше, или наш ум, уподобляется такому штампу, которым вырубаются печенюшки, звёздочки и так далее, который штампует из этого «супа потенций» различные объекты и так далее, реальность.

Итак, существуют относительно верные, или условно реальные, апельсины, яблоки, красное, зелёное. Но со стороны самого подразумеваемого объекта нет ничего, что с его стороны, в нём самом существовало бы как этот объект и свидетельствовало бы об этом. Это относится именно к тому, что я пытался объяснить вам вчера, цитируя Шантидеву, который призывал нас, изучая, постигая более простые, более доступные философские системы, подобные системе вайбхашика, которая утверждает, что всё существует из каких-то миниатюрных частиц, элементарных частиц и огромного количества пустого пространства меж ними, то есть стул состоит из таких частиц и моё тело, но в то же самое время и тело моё функционирует как тело, и стул служит ему опорой, и тело не проваливается через стул. Далее, переходя на более глубокий уровень, постигнув эту зависимость: а) но, в то же самое время, б) мы научимся понимать и более глубокие воззрения, более тонкие философские воззрения высших школ; и поймём, что «я», или со стороны меня, или во мне, не существует ничего, никакой самости, во мне не существует некого «я», не существует такого «я» и в стуле, то есть «стуловости» не существует в самом стуле, но, тем не менее, стул успешно служит опорой телу, а я функционирую как личность и сижу на стуле. Связующее звено «но, в то же самое время» является очень важным, является довольно сложным для понимания. Но, невзирая на это, вещи успешно функционируют.

Вопрос такой: мы сейчас говорим о том, что вещь не проявляет свойств, как я понимаю, но также мы имеем дело, например, с твёрдостью этого стула. То есть можно сказать, что твёрдость этого стула – это свойство предмета? Или же это концепция? Мы можем её преодолеть, преодолев её, погрузить в этот стул руку.

Ваш вопрос подразумевает несколько составных частей. Истинно то, что свойства объекта, или его качества, не существуют самосуще, со стороны самого объекта, но они утверждаются путём опять же конвенций, путём вербальных конвенций, путём обозначений «твёрдость», «мягкость», путём каких-то научных измерений, данных приборов, путём каких-то иных понятий, которые существовали столетия или тысячелетия назад. Но, в то же самое время – и здесь мы возвращаемся опять к этому сложному и вездесущему обороту «но, в то же самое время», – качества эти присутствуют, качества эти себя проявляют и функционируют. И здесь опять мы переходим в теорию взаимозависимого происхождения и в частности в теорию относительности, что качества объектов вовсе не абсолютны: они будут зависеть от точки расположения обозревателя, от скорости обозревателя, от скорости объекта, от силы гравитации и прочего, и прочего, и прочего. Но это не значит, что нам следует впадать в крайность нигилизма и утверждать, что существует некое обнаруживаемое, или верифицируемое, «ничто» в объекте. Это также было бы неправильно.

И затем, ваш вопрос подразумевает некое иное поле, иную плоскость: возможно ли посредством некоторого невероятного, запредельного, развития сознания, культивации сознания обрести власть над элементами. Да, но это уже совершенно другая тема для дискуссии. Сможем ли мы овладеть материей путём культивации сознания настолько, что сможем провести свою руку через стул? Материя не будет нам препятствовать. И постичь то, каким образом, например, великий йогин Миларепа мог изменить размер своего тела до такой степени, что, не уменьшая его и не увеличивая рог, он, тем не менее, смог укрыться в роге яка.

Растворение в пустоте

Вопрос в том, что в некоторых практиках есть такой момент, где говорится – возвращаясь к вопросу о пустоте без следствия, – есть момент, что нужно оставить «я», растворяясь в пустоте. Вот именно практически, что бы Александр посоветовал в этот момент предполагается делать?

Опять же твой вопрос подразумевает много подтем в нём. Итак, как я уже говорил, существует несколько этапов медитации на пустотности, постижения пустотности, и одним из них, первым, является размышление об объекте отрицания. Так, например, вы думаете: «Моё тело – тело образа будды, божества». В этом контексте объект отрицания будет практически совпадать с основой обозначения. В данном случае основа для обозначения будет совпадать с основой для отрицания, или отрицаемым объектом. Итак, мы здесь, в этом месте садханы должны визуализировать себя в форме себя самого сначала как обычного существа. Это оговорка уже, потому что по идее мы должны визуализировать себя в течение всего дня и поддерживать эту визуализацию себя в качестве формы божества, но если по какой-то причине мы забудем это, или визуализация эта утеряна, мы визуализируем прежде всего себя самих. Итак, наше обычное тело, естественно, зависит от составных его частей, и «я» является обозначением, сделанным поверх этого физического тела.

И затем мы выявляем объект отрицания, которым является моё тело, которое само по себе свидетельствует, или в котором в самом заключена некая самость: «Это я, это моё тело», – или тот «я» – личность, которая сама по себе свидетельствовала бы, несла бы в себе информацию, была бы самосуще «мной». И так мы разбирается с ними. Словно бы существовала некоторая сущность, подобная мячику для настольного тенниса, чётко очерченная, заключённая в какую-то пластиковую оболочку – упакованное и проштампованное «я» находилось бы здесь. Итак, это тот объект, от которого нам необходимо избавиться, который необходимо опровергнуть.

И если мы выполняем тантрическую садхану, тантрическую практику, то это не тот момент, когда нам необходимо заниматься аналитической медитацией. Подразумевается, что это проводилось нами заблаговременно, раньше. Посредством предшествующих логических исследований, анализов мы уже убедились в абсурдности этой идеи, в абсурдности существования такого «я», очерченного, единого, неделимого и так далее. Мы уже убеждены в этом. И уже обладая таким убеждением, в этот момент мы просто тотчас решительно, мощно отсекаем, отбрасываем этот мячик для настольного тенниса, представляющий моё «я», и избавляемся от него. И мы фокусируемся на том, что остаётся, когда оно исчезает. Тогда мы растворяем и явление этого подлинного, истинного бытия, поэтапно переходя на более тонкие и тонкие уровни растворения.

Top